В книге известного поэта и филолога, профессора Йельского университета Томаса Венцловы столица Литвы предстает многослойной, как ее 700-летняя история. Фантастический сплав языков, традиций и религий, существовавших на территории к востоку от Эльбы независимо от политических границ, породил совершенно особый ореол города. Автор повествует о Вильнюсе, ставшем ныне центром молодого государства, готового к вызову, который зовется Европой. Литовский поэт, переводчик, литературовед, эссеист, диссидент и правозащитник. Томас Венцлова родился в 1937 году в Клайпеде, в семье писателя и общественного деятеля Антанаса Венцловы, который в 1940 году был министром просвещения советизированной Литвы. В 1960 году Томас Венцлова окончил вильнюсский университет, писал стихи, переводил Ахматову, Пастернака, встречался с ними. В 66 познакомился с Бродским, которого тоже переводил, как и Бродский Венцлову. С 1980 г. профессор на кафедре славянских литератур Йельского университета (Нью-Хейвен), преподает русскую и польскую литературу, равно как и литовский язык. В 1985 году получил докторскую степень за книгу “Неустойчивое равновесие” (анализы стихов от Пушкина до Бродского), изданную по-русски в США. Переводил на литовский язык стихотворения Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Иосифа Бродского, Осипа Мандельштама, Хлебникова, Т. С. Элиота, Шарля Бодлера, Оскара Милоша, Лорки, Рильке, Одена, Паунда, Превера, Кароля Войтылы, Збигнева Херберта, Чеслава Милоша, Виславы Шимборской и других поэтов. Стихи Томаса Венцловы переводились на английский, венгерский, немецкий, польский, португальский, русский, словенский, чешский, шведский и другие языки. На русский язык поэзия Венцловы публиковалась в переводах Виталия Асовского, Иосифа Бродского, Владимира Гандельсмана, Натальи Горбаневской, Георгия Ефремова, Виктора Куллэ, Александра Кушнера, Константина Русанова, Павла Шкарина и других поэтов и переводчиков.
Литовцы связывают свое происхождение с древними жителями восточной Балтии — теми, которых называли Aestii или Aestiorum gentes и которые продавали янтарь римлянам. Леса и болота, отделявшие их от всего мира, одновременно и защищали от нападений. Здесь они были автохтонами — несколько тысяч лет не покидали своих лесных хуторов. ............. Второй коренной народ Вильнюса принято называть русинами; в Средние века их речь звучала на тесных деревянных улочках города не реже, чем литовская; они тогда уже строили православные храмы, в то время как литовцы еще были язычниками. В государственной жизни славянский язык преобладал, поскольку письменность здесь была связана с православием. Трудно сказать, когда русины из восточнославянского племени стали отдельным народом или народами. Во всяком случае, они отличались от русских княжества Московского — сначала произношением, потом политическими пристрастиями, поскольку склонялись к Западу. Их Церковь принадлежала не Московской, а Константинопольской патриархии, которая отнюдь не всегда была солидарна с Москвой. За целые века, которые отмечены сложными религиозными разногласиями, в окрестностях Вильнюса и дальше на восток стал формироваться белорусский народ. Его положение между русскими и литовцами, православными и католиками до сих пор ведет к некоторой нехватке национального самосознания. Соседство с литовцами не осталось без последствий — в белорусском словаре много литовских слов (как и в литовском много белорусских или русинских, особенно — связанных с Церковью). Грамматику этого языка местные патриоты систематизировали только в начале двадцатого века; вдохновленное ими национальное возрождение было самым поздним в Европе. Белорусы, которые сохранили особенно архаичную восточнославянскую мифологию, фольклор и обычаи, издавна славились приветливостью и добротой. Этим они похожи на своих соседей дзуков — как и нищетой, бедными песчаными почвами и отсутствием проезжих дорог; до Первой мировой войны четыре пятых здешнего населения были безграмотны. Кем их записывали при переписи в паспортах или статистических данных, напрямую зависело от политики — правящая нация причисляла их к своим, даже если смотрела на них свысока. До сих пор некоторые из них определяют свою национальность словом «тутошние», то есть местные. Другие диалекты русинов положили начало украинскому народу, позднее — и государству, но это уже иная история: Украина расположена далеко на юг от описываемого нами края. як???????????????????????????? тут я трохи в шоці Немного более надежный источник — список богов, составленный в шестнадцатом веке, — насчитывает пятьсот имен. Но как раз из этого списка видно, что литовцы были анимистами, другими словами, у них не было пантеона, похожего на пантеон Гомера или Вергилия, а поклонялись они всему, что под руку попадалось, — во-первых, деревьям и огню, но и рекам, камням, птицам, пчелам, даже предметам домашнего обихода. Во всем этом прятались духи: чаще мелкие и смешные демоны, иногда — более могущественные существа. Самым могущественным был бог грома Пяркунас, вечно сражающийся с Велинасом — по всей видимости, воплощением воды и первозданного хаоса. Мифологи пробовали связать Велинаса с индийским Варуной; христианские миссионеры назвали его именем черта, который по-литовски и сейчас зовется velnias. В первой литовской книге, протестантском катехизисе, говорится о том, что одни язычники поклоняются Пяркунасу, другие — Лаукосаргасу, опекающему урожай, третьи — Жямепатису, который заботится о скоте; а те, кто склонен к злому колдовству, зовут на помощь каукасов и айтварасов — кстати, имена этих не слишком вредных демонов до сих пор встречаются в сказках. Мы знаем еще, что литовцы приносили в жертву животных, а иногда и людей — было принято сжигать на костре важных пленников. Останки самих литовцев тоже сжигали вместе с конями, соколами и собаками, в костер бросали когти диких зверей, чтобы умершие на том свете могли с их помощью залезть на крутую гору. Перун)))) На прибрежном фоне стоят три храма; один из них белый, два других — краснокирпичные. Важнее всего, хотя он и самый маленький — костел св. Анны, другие два только обрамляют его и дополняют. Это удивительно легкое здание с тонкими стенами, скорее даже не здание, а ювелирный литургический сосуд, вроде парижской Сент-Шапель — с почти такими же огромными окнами, правда, без витражей. Костел моложе Сент-Шапели на двести пятьдесят лет, и появился в городе, где традиции христианства отнюдь не были прочными, но, мне кажется, ни в чем не уступает своей предшественнице. Вместо витражей здесь поражает изящная, почти иррациональная композиция фасада. Этот фасад не связан с внутренним пространством и боковыми стенами, он — словно абстрактная геометрическая картина, сложенная из стройных прямоугольников и острых дуг, из башенок и ажурных пинаклей, напоминающих побеги растений или языки пламени, или мечи, вонзенные в небо. Костел св. Анны не каменный, а кирпичный, как и соборы городов Ганзы, но если там материал диктует архитектору свою логику, туг архитектор подчиняет собственной изобретательной и энергичной логике саму материю кирпичей: тридцать три сорта кирпича, вылепленного почти как керамические изделия, и все они сливаются в единое, изумительно элегантное целое. Этот темперамент зодчего и его склонность к виртуозным декоративным эффектам как бы предвосхищает грядущее барокко Вильнюса. Долго не было известно, кто спроектировал костел св. Анны, и о нем явились легенды. Одна из них — о двух архитекторах: старший, никуда из родного города не выезжавший, сложил первые три метра здания, которые ничего особенного собой не представляют, а его подмастерье, посетивший Германию и Италию, создал над этим пьедесталом готическую фантасмагорию. Когда костел был завершен, оба залезли по лесам на самый верх, к башенкам, и охваченный завистью учитель столкнул ученика вниз. Сейчас вроде бы уже выяснено, что архитектором был иностранец Бенедикт Рейт, служивший у брата святого Казимира, короля Чехии Владислава Ягеллона. Тот самый Рейт, что спроектировал готический зал Владислава в пражских Градчанах и часть кафедрального собора Праги. Кстати, в этих садах началась история любви, ставшая главным мифом ренессансного Вильнюса. Сигизмунд Август женился на семнадцатилетней Елизавете из рода Габсбургов, но через два года она умерла — подозревали, что ее кончину ускорила Бона, которой Елизавета не нравилась. Король-вдовец познакомился с такой же молодой вдовицей Барбарой, дочерью вильнюсского гетмана. Ему было двадцать пять, ей могло быть года двадцать три. Говорят, что Барбара была редкостной красавицей — об этом можно судить по ее портрету, который написал Лукас Кранах Младший. Историки и драматурги превратили ее в эдакую вильнюсскую Офелию, хотя некоторые современники упоминали об ее глупости и сомнительных привычках. Во всяком случае, она происходила из самого богатого литовского рода Радзивиллов и считала своим предком языческого жреца Лиздейко, когда-то велевшего Гедимину основать столицу в Вильнюсе. Между дворцом Радзивиллов и Нижним замком была проложена тайная тропа через сад, чтобы влюбленные могли встречаться. «Ходили всякие слухи и о Барбаре, и об Августе, может, и неверные, но не без оснований», — осторожно пишет историк того времени. Их застали in flagranti (на месте преступления) братья Барбары и заставили немедленно обвенчаться; тайное венчание состоялось тут же, в одной из часовен кафедрального собора. Хоть принудительный, брак этот, вероятно, был желанным для Сигизмунда Августа — по всему видно, как он сильно любил Барбару. Но богатство и власть Радзивиллов не отменяли того, что по крови они не были королевского рода. Браку решительно противилась Бона — может, и потому, что Барбара была не менее властной. Бону поддерживала знать, которая опасалась Августа из-за его амбиций и склонности к литовскому сепаратизму. Сейм требовал развода, на стенах Вильнюса и Кракова появились пасквили о мнимом, а возможно, и настоящем распутстве Барбары. Но король заупрямился, провозгласил свою возлюбленную великой княгиней литовской, после этого торжественно въехал с ней в Краков и заставил венчать ее польской короной. Еще одно имя, связанное с этим самым знаменитым костелом барокко, — Михаил Казимир Пац, отвоевавший город у московского войска. Собственно, храм и построен в память об этой победе, а побед у Паца, как свидетельствовали склонные его превозносить современники, случилось больше, чем ему было лет. Себя в костеле он увековечил типично барочной двусмысленностью — велел написать на фасаде: «Regina Pacis funda nos in расе», что означает: «Царица мира, укрепи нас в мире», но также и: «Царица Пацов, укрепи нас в мире». Эту гордыню пробует уравновесить другая надпись, выбитая на пороге костела, под которым Михаил Казимир велел себя похоронить. На надгробной плите было написано: «Hic iacet peccator» («Тут лежит грешник»), но некоторое время спустя в нее ударила молния, — современники наверняка перешептывались, что это кара небесная. Расколотую плиту пришлось прикрепить к стене над дверьми. Сыновья Радзивилла Черного, Георгий и Николай Христофор, прозванный Сироткой (Našlaitėlis), демонстративно вернулись в католичество. Георгий, который очень рано стал вильнюсским епископом, закрывал протестантские типографии, сжигал их книги (даже Библии, отпечатанные его отцом), стал кардиналом и считался кандидатом на папский престол. Он покоится в Риме, неподалеку от Игнатия Лойолы: мессу на его похоронах служил Роберт Беллармин, в том же году участвовавший в сожжении Джордано Бруно. История Радзивилла Сиротки веселее. Во время поста он собирался подкрепиться жареным петухом, но тот ожил и закукарекал, а Радзивилл обратился — наверное, это была шутка, подстроенная слугами. Позже он прославился паломничеством в Святую Землю, во время которого посетил Египет, влез на пирамиду и, возможно, первым описал гиппопотама. півень це щось але взагалі то молодчинка!
Каноник Микалоюс Даукша, именем которого тоже назван дворик в университете, перевел с польского огромный сборник проповедей второго вильнюсского ректора Якоба Вуека. Ранние переводы на язык, который до тех пор не был письменным, чаще всего бывают искусственными и нескладными; работа Даукши — исключение. Его изящные и живые фразы до сих пор читаются свободно, а сложные богословские и библейские термины он сумел передать неологизмами, которые прижились на все времена. Во вступлении к катехизису видно, как беспокоила его полонизация. «...Какой беспорядок и смущение возникли бы между людьми, если бы один народ так полюбил язык другого, что забросил и совсем забыл свой родной, на котором он должен говорить по законам Божеским и природным. Ведь народы держатся не плодородностью земли, не разнообразием одежд, не прелестью видов, не крепостью городов и замков, а только использованием своего родного языка, который пробуждает и укрепляет гражданственность, согласие и братолюбие. Язык — это взаимная любовь, мать единства, отец гражданственности, сторож царств. Уничтожь язык — и ты уничтожишь согласие, единство и все благое. Уничтожь язык — и ты сгонишь солнце с небес, нарушишь мировой порядок, отнимешь жизнь и честь». Эти слова стали одной из вечных цитат литовской литературы — их повторяли все, кому было важно сохранить язык и национальное самосознание, особенно в советское время. Всего интереснее то, что наказ хранить родной язык написан по-польски, в отличие от других страниц книги (понятно, второе вступление написано на латыни). Это по-своему символично. Несмотря на усилия и талант Даукши, литовский язык в Вильнюсе постепенно угасал. На нем еще проповедовал в костеле св. Иоаннов знаменитый профессор, автор польско-латинско-литовского словаря Константин Сирвид, который учил и Сарбевия, но ему уже пришлось позаботиться, чтобы у его барочных проповедей был и польский вариант. Исследователь, интересующийся литовским того времени, часто находит лишь осколки и обломки языка: диалог в исторической книге, слово, процитированное в польском стихотворении, короткую интермедию в драме иезуитов, где по-литовски (или по-русински) говорят селяне. Другими словами, язык отступил из города в деревню, в которой еще сохранились остатки язычества. як близько нам
